Что в Москве ели-пили в начале ХХ века и сколько это стоило (из воспоминаний Дурылина)

В книге воспоминаний литературоведа и богослова Сергея Николаевича Дурылина «В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва» — множество свидетельств бытовой жизни Москвы рубежа XIX-ХХ веков. Дурылин жил в Плетешковском переулке (один из переулков Елохова, в районе бывшей Немецкой слободы). Соответственно, через эти места он Москву и описывает. При водит и цены, что почём…

Что в Москве ели-пили в начале ХХ века и сколько это стоило

В книге воспоминаний литературоведа и богослова Сергея Николаевича Дурылина «В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва» — множество свидетельств бытовой жизни Москвы рубежа XIX-ХХ веков.

Дурылин жил в Плетешковском переулке (один из переулков Елохова, в районе бывшей Немецкой слободы). Соответственно, через эти места он Москву и описывает. При водит и цены, что почём…

Подписывайтесь на наш аккаунт в INSTAGRAM!

«Гаврикова площадь (ныне Спартаковская) с серой деревянной водоразборной будкой посредине, с городовым, который больше озирал окружающую «злобу дня», чем вмешивался в нее, — была вся пропитана тонкою белою пылью: эта пыль слоилась между крупными булыжниками площади, ею были прочерчены линии фасадов, белая пыль носилась в воздухе, серебря широкую бороду монументального городового, убеляя ломовых извозчиков и прохожих.

Эта тончайшая пыль неслась из бесчисленных мучных лабазов, амбаров, складов, окружавших Гаврикову площадь со всех сторон, вылетала с огромной паровой мельницы, стоявшей за полотном Рязанской железной дороги, сочилась в воздух из товарных вагонов, подво­зивших к товарной станции, имевшей специальную платформу-элеватор на «Николаевке», соединитель­ной ветке Курско-Николаевско-Рязанской ж. д., не­имоверное количество муки, крупы и зерна из черно­земной глубины России.

Белые пасти амбаров и лаба­зов были раскрыты часов с 7— 8 утра до 6— 7 вечера, и в них бойко, упорно суетились в течение 10— 12 ча­сов люди в поддевках, в чуйках, в рубахах, пожилые и молодые, толстые и тонкие, но все до одного с белы­ми, бледными лицами. Это были хозяева и работни­ки лабазов.

Когда же по субботам они шли в баню в Девкин переулок (ныне Бауманский), все эти бледнолицые превращались в румя­ных парней, пышущих здоровьем, или в плотных крепких стариков, про каких говорят «ему веку не будет». < …>
 

Здание хлебной биржи (ныне театр «Модерн») на Гавриковой (ныне Спартаковской) площади

И это громадное количество муки, хлебных злаков притягивало неимоверное количество грызунов — мы­шей, крыс. Помню, летом, поздней ночью, вернее ран­ним утром, после чудесного дождя, который я пережи­дал в одной из сокольнических беседок, я шел через переезд Гавриковым переулком домой. Подходя почти к дому, я увидел, что городовой делает мне какие-то знаки рукой. Я подошел к нему, а он и говорит: «От крыс предостерегаю. Больно много, опасно затро­нуть».— «Какие крысы?!» — «А вон!» — указал он ру­кой.

Я глянул, не сразу сообразил, а когда присмот­релся, то прямо остолбенел. На мостовой была лужа, она была окружена во много рядов черными спинка­ми, а в последнем ряду палочками-хвостами. Умные животные пили по очереди, ряд за рядом, друг друга терпеливо ожидая и сменяя.

Было их здесь, верно, не одна тысяча. Я долго смотрел издали на движение их спин и хвостов, стоя рядом с городовым, смотрел мол­ча, сосредоточенно… «Опасные животные,— сказал на­ конец городовой,— До свидания». И пошел мерным шагом вдоль лабазов, дергая замки, висевшие на мас­сивных дверях.

Отсюда, с Гавриковой площади, где после 1905 го­да было построено большое дорогое здание Хлебной биржи, мука и крупа текли в лавки и хлебопекарни всей Москвы. «Хлеб насущный» был необыкновенно дешев в старой Москве… < …>

Дурылин С.Н., рассказчик

Фунт отлично выпеченного ржаного хлеба из муки без малейшей примеси стоил до первой революции всюду в Москве одну копейку. Это был так называе­мый кислый хлеб, тот самый черный хлеб русской де­ревни, что вызвал у народа благодарное признание: «Матушка рожь кормит всех дураков сплошь, а пше­ничка — по выбору».

Другой сорт ржаного хлеба был сладкий. Он вы­пекался из той же муки, что и кислый, но был завар­ной, на солоде, и стоил в Москве в те же годы и по­всюду же на полкопейки дороже кислого — полторы копейки за фунт (примерно 400 гр). <…>

Не всем по карману была увесистая белая, так называемая фран­цузская булка, стоившая пять копеек, не всякому до­ступен был знаменитый московский большой калач из белейшей муки, мягкий, поджаристый, хрусткий и сто­ивший всего-то пятачок. Но ржаной хлебушка по ко­пейке за фунт был доступен всякому, даже наинич­тожнейшему и наибеспомощнейшему человеку в Мо­скве… <…>

Но хлеб без соли не едят. И соль эта, лучшая, баскунчакская, стоила в Москве двадцать копеек за пуд, в розничной продаже на две копейки отвешивали три фунта.

В любой пекарне никакому нищему ни один продавец не отказывал в даровом ломте черного хлеба: отказ в таком ломте считался бы делом зазорным и для про­давца и для хозяина, да и при дешевизне хлеба и нуж­давшихся в даровом хлебе было немного. <…>

Хлеб продавался всюду: пекарни (в них не держа­ли кондитерского товару) и булочные (с таким това­ром) были на всех крупных перекрестках. Самые зна­менитые из них были Филиппова (по всей Москве), Савостьянова (тоже) и Чуева (на Маросейке), но бы­ли и небольшие пекарни, например Прыткова на Раз­гуляе, славившиеся своим хлебом. Ржаной хлеб вы­пекался квадратными ковригами в пять и в десять фунтов весом. Верхняя корка посыпалась либо тми­ном, либо анисом.

Но черный хлеб в любом количестве можно было достать во всякое время дня и в любой мелочной ла­вочке, торговавшей «колониальными» товарами. Ла­вочки эти были на всяком углу, думается, в минуте, в двух от любого покупателя по его месту жительст­ва.

«Колониальных» товаров в лавочках этих было не так уж много: чай, кофе, перец, гвоздика, но товаров «рассейских», нужных для повседневного житейского обихода, было полным-полно: хлеб, баранки, мука, крупа, сахар, конфеты, печенье; дешевые сорта рыбы (сельди, вобла); колбасы, свиная грудинка, сыр, масло— русское, сливочное, постное; грибы сушеные и соленые, соленые огурцы, капуста, крахмал, синька, мыло, керосин, даже дратва.

Все это было под рукой у любой хозяйки, и все это вдобавок отпускалось с охотой в долг на заборную книжку, уплата по кото­рой производилась в дни получек жалованья. <…>

Здесь и далее — фото американца Мюррея Хоу, 1909 г. Он был жокеем и приехал в Москву на скачки. Но был арестован за «несанкционированные съемки», поскольку увлекся фотографированием города, не зная, что на это надо получать разрешение в полиции. Всего Хоу сделал около 400 снимков.

В пекарнях же выпекалось множество сортов хле­ба. Из ржаной муки выпекали пеклеванный (из намелко смолотой и просеянной ржаной муки), бородин­ский, стародубский, рижский. Из пшеничной муки сорта были неисчислимы: «французские булки» простые, с поджаристым загибом, обсыпанные мукою; маленькие копеечные французские хлебцы, именовавшиеся попросту «жуликами»; витушки из перевитых жгутов
крутого теста; саечки, обсыпанные маком или круп­ной солью; сайки простые, выпекавшиеся на соломе, с золотыми соломинками, приставшими к исподу; калачи крупные и калачи мелкие и т. д. и т. д.

Самым рас­пространенным сортом пшеничного хлеба в народе был ситник (или ситный) по пяти и по семи копеек за фунт. Семикопеечный выпекался с изюмом. <…>

С чем только не пекли тогда пирогов!.. Не перечесть! Пеклись пироги скоромные, на русском масле, и постные — на подсолнечном, на горчичном, пеклись и полупостные — на скоромном масле, но с грибами или с рыбой. В именинные дни непременно пеклись куле­бяки с начинкой, любимой именинником или именин­ницей. В чаянии разных гостей и желании угодить на разные их вкусы заботливые хозяйки пекли кулебя­ки о четырех концах, один конец был с капустой, дру­гой— с морковью, третий — с луком с яйцами, четвер­тый — с кашей.

В «помянные дни», в дни кончин и именин близких родственников, пекли блины поминальные. А так как суббота, по уставу церкви, постоянный недельный день поминовения усопших, то во многих семьях по суббо­там пекли блины. Обычай этот был так тверд, что и в трактирах по субботам можно было поесть блинов,
и даже рестораны в субботнее меню обязательно и постоянно включали блины.

В «Обжорном» же ряду между Ильинскими ворота­ ми и Владимирскими блины были постоянной снедью, продаваемою блинщиками и блинщицами. Точно так же и пироги со всякою начинкою постоянно подава­лись в трактирах, в харчевнях, на рынках разносились пирожниками по торговым рядам и по сенным и дру­гим базарам. Пара пирожков в пирожной-закусочной в подвале Новых торговых рядов стоила пять копеек.

Пирожник с деревянным лотком, укрытым стеганым одеяльцем, и блинщик со стопочками блинов на лотке, с жестяным кувшинчиком с маслом, с жестянкой же с сахарным песком были постоянными фигурами на мо­сковских улицах, площадях и рынках, в особенности там, где были люди, которым нужно было поесть «на лету»: у извозчичьих бирж, на базаре у возов кресть­ян, приехавших из Подмосковья, и т. д. <…>

Иван Федорович Горбунов, великий и чуткий зна­ток старой Москвы, любил рассказывать, как некий поздравитель-вертопрах разлетелся к купцу с по­здравлением:

— С широкой масленицей! Блины изволили ку­шать?

Но встретил грозную отповедь:

— Уйди ты! Разве я не православный?

На слух этого истого москвича вопрос «Блины из­волили кушать?» звучал так же еретично, как если б его, прихожанина от Богоявления в Елохове, осмелил­ся кто-нибудь спросить: «Креститься в купели изво­лили?» <…>

Фото: Мюррей Хоу

Блинов непременно давали отве­дать даже цепной собаке на дворе, да и бродячему псу не может быть, чтоб не перепадало что-нибудь от масленичных яств.

На Пасху пеклись куличи по всевозможным рецеп­там, и как ни хорош был покупной кулич от Филиппо­ва или от Чуева, в церковь несли освящать кулич сво­его печенья. <…>

Больше всего жаловались тогда на дороговизну са­хара, но он стоил 11 копеек фунт (его звали обычно «мелюс») и 13 копеек колотый. Пиленый сахар был не в фаворе и стоил тоже 11 копеек. Постное масло — подсолнечное — отпускали в роз­ницу по 12— 13 копеек за фунт самое чистое. Сливоч­ное масло стоило 20 копеек фунт, самое лучшее — 23 копейки. Русское, топленое, масло— 18 копеек фунт. <…>

… Фунт самой лучшей, черкасской, говяди­ны (вырезка, огузок, филе) стоил 12— 13 копеек фунт (я все время справляюсь с записной книгой матери, веденной в 80-х — 90-х годах), а остальные части го­вядины шли по 11, по 10 копеек. Лучшая свинина, за­плывшая салом, отпускалась по 15 копеек фунт. Са­мая тонкая по заготовке, нежного засола, ветчина про­давалась по 30—35 копеек фунт.

Легко было и соблюдать посты в прежней Моск­ве, если белуга стоила 18 копеек фунт, а осетрина — 20, а более обычные сорта рыбы — судак, лещ — были нипочем. Сомовину — хоть и жирную — многие не ели, брезговали, доверяя деревенской молве, что со­мы, случается, утаскивают и пожирают детей; в ма­лом уважении была и зубастая щука, ее покупали не­охотно. Селедка, при штучной продаже, самая лучшая, голландская или королевская, стоила 7 копеек, были и за 5 и за 3 копейки. Астраханская вобла стоила ко­пейку штука. <…>

Овощная часть была уже совсем нипочем: фунт лучшей квашеной капусты стоил 3 копейки, десяток соленых огурцов — пятак. Сушеные белые грибы, луч­шая приправа всех постных яств, стоили четвертак (25 копеек) за фунт. Соленые грибы — рыжики, груз­ди и пр.— 10— 12 копеек.

Фото: Мюррей Хоу

Москву кто усмешливо, кто ласково звал «чаев­ница». Москва любила попить чайку. Всевозможные «искусственные воды», мнимые «ситро», «вишневые» напитки и «клюквенные морсы» были тогда не в ходу: любителей отравлять ими свои желудки не находи­лось.

Зато чай пили всюду: дома и в гостях за само­варом (никаких чайников, вскипяченных на «приму­сах» не было в помине), в трактирах, харчевнях, в го­стиницах, на постоялых дворах, на вокзалах, в буфе­тах при театрах, клубах. Удовольствие это было самое дешевое.

В любом трактире за пятачок подавали «пару чая» — два фарфоровых чайника — один, средних размеров, с заваренным накрепко чаем, дру­гой, очень большой, вроде белого лебедя с носом, изог­нутым наподобие лебединой шеи, с кипятком, из тут же непрерывно кипевшего огромного самовара. При «паре чая» полагалось четыре больших куска сахара на блюдечке. Выпив целый лебединый чайник кипят­ку, посетитель имел право требовать кипятку еще сколько угодно, докуда не «спивал» весь заваренный чай… <…>

За чаем в трактирах и харчевнях делались важные дела, заключались торговые сделки на большие тыся­чи, происходили юридические консультации с ходатая­ми по делам, составлялись и писались прошения и за­вещания. За парою же чая с лимоном (он стоил самый луч­ший мессинский 5 копеек) происходили на Елохов­ской фабричной окраине и любовные встречи.<…>

Фунт настоящего китайского чая, байхового, при­везенного в Россию сухим путем через пустыню Го­би (nакой чай ценился выше чая, привезенного морским путемиз Шанхая вокруг всей Азии, так как при морском пути чай овлажнялся и терял ту драгоценную ароматную сухость, которая сохранялась при переезде через сухую пустыню Гоби), стоил 1 рубль 20 копеек; но чай продавался в са­мых малых «развесках» — и восьмушка стоила всего 15 копеек. Этот пятиалтынный был неразорителен ни для какого студента, живущего грошовыми уроками, или рабочего, не уступающего ему в малосостоятельности. <…>

Пили чай и с дешевой карамелью, и с леденцами — ведь в те времена хорошая карамель от Яни (кондитерский магазин этого Яни Панаиота был у Ильинских ворот и в Лубянском пассаже, а фабрика в одном из переул­ков, выходивших на Немецкую улицу) стоила всего 20 копеек в коробке, а у Эйнем самая дорогая 50 и 60 копеек. <…>

Фото: Мюррей Хоу

Я не припомню в старой Москве места и случая, где бы и когда бы ни уважалось или не принималось в расчет желание доброго или даже недоброго чело­века «попить чайку».

Теперь покажется странно, но в ученых заседаниях Московского археологического общества и на собра­ниях Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева всех присутствующих непременно «об­носили чаем», с лимоном, со сливками и с печеньем.

Человеку, пришедшему в наш дом по делу и никому в доме решительно не знакомому, немедленно предла­гали стакан чаю. Бывало, придет из города мальчик с покупкой, сделанной матерью в таком-то магазине, и она непременно спросит няню: «А чаем его напоили?»

Полотеры, натиравшие у нас в доме полы, неизменно чаевничали с кухаркой Марьей Петровной на кухне. Почтальон, принесший письма, не отпускался без ста­кана, другого чаю. «С морозцу-то хорошо погреть­ся!»— говорилось ему, ежели он вздумывал отказы­ваться, ссылаясь на спешку, и он с благодарностью принимал этот, действительно, резонный резон.

Когда я был однажды арестован по политическому делу и отведен в Лефортовскую часть — а было это ранним утром — помощник пристава, заспанный и сумрачный субъект, вовсе не чувствовавший ко мне никаких симпатий, принимаясь за первое утреннее чаепитие, предложил мне:

— Да вы не хотите ли чаю?

И, не дожидаясь согласия, налил мне стакан. К чаю я не притронулся, но поблагодарил совершенно искренне: приглашение его было чисто московское». <…>

Каких-каких только сортов чая не продавалось в Москве — от драгоценного «императорского» Лян-Сина «Букет ки­тайской императрицы», дающего настой бледно-лимон­ного, почти белого цвета, до крепких, как куски черно­го гранита, плиток «кирпичного чаю»! Любители чая (а кто в Москве не был его любителем?), истые зна­токи искусства чаепития знали в точности всю иерар­хию чаев — «черные ароматические», «цветочные аро­матические», «императорские — зеленые и желтые», «императорские лянсины» и «букетные белые чаи».
 

В «китайском» чайном магазине Перлова на Мясницкой

Среди черных чаев славился у знатоков «Черный перл», употреблявшийся при дворе богдыхана. Самым дешевым среди «лянсинов» был «Инжень, серебряные иголки» в 2 р. 50 к., а самым дорогим «Букет китайских роз»: он стоил 10 рублей за фунт; дороже этого сорта не было чаев. «Из «зеленых» чаев любители пи­ли «Жемчужный отборный Хисон», а из «желтых» — «Юнфачо с цветами».

Были еще, так называемые, «резанистые чаи» для любителей особо душистого чая. < …> Чай продавался всюду — в чайных магазинах, в колониальных, в мелочных лавочках, но кто хотел, так сказать, подышать самым воздухом далекой роди­ны чая, тот отправлялся в китайские магазины.

Один из таких магазинов — Та-Шен-Юй — был на Покров­ке, неподалеку от Земляного вала. В нем была всегда тишина, стоял чистейший сухой и нежный запах чая, на прилавках размещались большие китайские фар­форовые вазы и невозмутимо улыбающиеся китайцы (без лет: невозможно было решить по их лицам, ста­рые они или молодые), в длинных балахонах из бело­го шелка, в кофтах из чесучи, с длинными, до пят, чер­ными как смоль косами, продавали, еле говоря по-рус­ски, чай, только чай, да еще чесучу и фанзу — шелко­вые материи несравненной прочности. <…>

Но я все говорю о лавках, магазинах, амбарах, ла­базах, а ведь Немецкий рынок был сверх того и базар — ежедневный, непрерывный базар, весь застав­ленный телегами и возами, приехавшими из ближай­шего, а часто и далекого Подмосковья со всевозмож­ной снедью, производимой подмосковными огородни­ками и крестьянами.

Тут все — и мясо, и битая птица, и рыба, и масло, и сметана, и творог, и овощи, и плоды, и грибы — бы­ло еще дешевле, чем в палатках и лавках. Кто же из сколько-нибудь хозяйственного люда в Елохове поку­пал огурцы, морковь, капусту, картофель в лавках? Все это покупалось с воза, от огородника, от приго­родного крестьянина, все это было не лежалое, не мя­тое, не вялое, а самое свежее, еще с блестками росы, еще с запахом вольного простора. < …>

Москвич, живший лет сорок и даже тридцать тому назад, удивился бы, если бы ему предложили купить огурцы на вес: он покупал их или десятками (в июне), или мерою (в июле, в августе). То же было с яблоками: покупателя, который по­просил бы «отвесить» ему «фунт» антоновки или бело­го налива, засмеяли бы приказчики, все равно как ес­ли бы он предложил на дровяном складе отвесить ему пуд дров или десять фунтов угля. Яблоки и груши так­ же покупали десятками или мерою. Продажа их на­ стоящая начиналась после «второго Спаса», после Преображенья (6 августа по ст. ст.). До этой поры,до церковной молитвы над яблоком, «вкушать от пло­дов» считалось грехом. < …>

…Кто хотел уж самого дешевого огурца, яблока или ягоды, тот шел «на Болото» — на Болотную пло­щадь между Большим и Малым Каменным мостом. Там уж цена была такова, что даже в шутку и «к сло­ву» нельзя было молвить, что «огурец кусается», а к «боровинке приступу нет».

«Приступ» был там так от­крыт для всех, хотя бы обладающих капиталом «на десерт» всего размером в пятачок, что «десерт» этот был доступен всякому. На гривенник можно было ку­пить фунтов шесть красной или фунта четыре черной смородины. Вишня была дороже — от пятачка за фунт.

Немецкий рынок — это был в столичном городе ку­сок уездной России, где пахло огородом, садом, лесом, полем и всем, что они давали человеку. < …>

 
Когда я вспоминаю мясную линию Немецкого рын­ка, я думаю: «Вот бы туда старых голландцев и фла­мандцев, любителей мясных nature morte’oв: какую бы удивительную по разнообразию и кровавой мясной сочности картину нашли они там! Вот бы туда милей­шего Петра Петровича Кончаловского с его падкостью на иссиня-краеные мяса, вызывающие у него на полот­нах неудержимый размах буйной киновари, сурика и жженой охры.

Но для меня эти мясные лавки с детства были предметом отвращения, я спешил поскорее пройти ми­мо них, и, не чувствуя никакой привязанности к мяс­ной пище и по целым годам становясь вегетарианцем, никогда за всю жизнь не мог взять в руки куска сыро­го мяса.

Рыбные лавки на Немецком рынке были особая статья. Многопудовые осетры с острейшими, как иглы, носами; грузные, не в подъем одному человеку, белу­ги; розово-желтые семги, каких не увидишь и в Ар­хангельске, на их родине, занимали здесь то место, ко­торое в мясных лавках принадлежало бычьим и сви­ным тушам.

Судаки, караси и лещи «пылкого заморозу» соответствовали здесь крупной птице — гусям и индейкам: эти еще были на виду и на счету, а весь прочий рыбий народ был без счету, им были набиты огромные многопудовые плетенки и короба из щепы, стоявшие на полу. Тут же стояли целые мешки с белозерскими снетками — мелкой сушеной рыбкой, из которой варили сытные вкусные щи и картофельную по­хлебку, фунт их стоил копеек 15.

За все последние 24 года я не видел в Москве ни единого снеточка; ку­да они девались — ума не приложу: не высохло же Белоозеро, не вымерла же в нем вся рыба? А снеток был великим подспорьем малоимущим хозяйкам. С ним пекли и блины.

В полутемных помещеньицах при рыбных лавках стояли большие деревянные чаны с живой рыбой — тут в жуткой тесноте рядом со сми­ренной подмосковной плотвой извивалась кольцом стерлядь, уроженица Оки или Волги. кади были полны черным жемчугом икры — зернистой и паюсной.

Я говорю «черным», потому что красной кетовой икры тогда и в помине не было, она появилась в Москве после японской войны, и сначала на нее недружелюбно косились, как на щуковину или сомовину: эта рыба-де для нехристей, а эта икра-де, икра для нехристей, недаром, мол, она добывается из «кита-рыбы». Да и какая была особая нужда в этой новой красной икре, когда лучшая черная паюсная осетровая икра стоила рубль — рубль двадцать, а зер­нистая— рубль-полтора за фунт? <…>

Фото: Мюррей Хоу

Однажды мы с моим приятелем поэтом Мешковым, бродя по Москве, забрались за Семеновскую заставу, пошли по шоссе мимо укромных мещанских домишек и забрели так далеко, что захотелось есть. Мы зашли в первый попавшийся трактир (синяя вывеска с золотыми или белыми буквами) и, продолжая разговор о поэзии, я броском, будто в хорошем ресторане, спро­сил:

— Дайте белугу под хреном.

И не успели мы решить, кто ближе к чистому ли­ризму, Полонский или Фет, как уже явилась белуга под хреном, с красным виноградным уксусом.

Много лет спустя я прочел в записной книжке Че­хова, которому не было ничего чужого и неинтересно­го в его России: «Грязный трактир у станции. И в каждом таком трактире непременно найдешь соленую белугу с хре­ном. Сколько же в России солится белуги!» <…>

Невозможно представить себе любую улицу и пере­улок в Елохове без живого, въедливого в уши, бод­рого крика разносчиков и развозчиков, сменяющих один другого, другой — третьего и т. д. с утра и до су­мерек. <…>

— Стюдень говяжий! — рвется в окно с улицы крепкий доходливый голос, а на смену ему через час другой голос, столь же звонкий и зычный, заявляет на весь переулок:

— Я — с ветчиной!

Это, значит, «мясоед» на дворе — весенний или рождественский, или на дворе сама «сплошная неде­ля» (перед масленицей), когда даже самым постным людям разрешается «сплошь» все мясное, и в среду, и в пяток.
Но вот те же голоса, а то и другие, такие же бод­рые, зазывно-вкусные выкликают на весь переулок: кто белорыбицу с балыком провесным, кто «бел-грибы-сушены». Это, значит, на дворе великий пост.

Весну легко узнать по веселым вскрикам с улицы:

— Щавель зеленый! Шпинат молодой!

Как не порадоваться наступлению лета, когда в двери, в окна, в форточки беспрестанно несутся все новые и новые крики:

— Горошек зеленый! Огурцы, огурцы зеленые! Картофель молодой!

А еще более радостные, по крайней мере для нас, детей, вести в переулке:

— Клубника! Садова малина! Садово витшеньё! < …>

В августе вся Москва была полна арбузами. Их продавали во фруктовых магазинах, в мелочных лавочках, в палатках, с лотков, с тележек, развози­мых молодыми парнями, задорно, заманчиво возгла­шавшими:

— Арбузы! Арбузы! Арбузы!

На сладкие эти звуки выбегали из подворотен стаи мальчишек и выступали степенные хозяйки, зачинав­шие упорный торг с продавцами, больше из любви к искусству спора, чем из нужды. Отличный камышин­ский арбуз, смотря по размеру и месту покупки, стоил от четвертака до рубля, на вырез — на пятачок доро­же.

Можно было полакомиться арбузом и походя: ло­тошники продавали на углах улиц арбузы кусками, по две копейки, по пятачку кусок. А кому и это казалось дорого, тот шел на товарную станцию Рязанской же­лезной дороги: там арбузы, прямо из ящика, из ваго­на продавались дешевле пареной репы. За яблоками и арбузами вслед — так в сентябре, в начале октября — высоким тенором разливается но­вость-весть:

— Орехи, клюква! Орехи, клюква!

Это, значит, пришла осень золотая.

Так круглый год сменяются эти неумолкающие ве­селые голоса. А есть и бессменные.

— Баранки! Сахарны баранки! Бара-на-ки хоро-ош! <…>

Фото: Мюррей Хоу

 В самый разгар 1905 года я поставил себе однаж­ды вопрос:

— Можно ли в Москве умереть с голоду? < …>

Я знал к тому времени довольно хорошо жизнь ме­щанских, ремесленных и фабричных углов и знал, как трудна и горька была жизнь во многих из этих углов, но я знал и то, как, и чем, и где питается эта народная Москва, и чем больше узнавал это, тем тверже и креп­че принужден был ответить на свой вопрос:

— Нет, в Москве с голоду умереть было невозмож­но. < …>

Трудно ли было в таком большом и промышленном городе, как Москва, заработать 7 копеек… в день? (7 копеек — стоимость обеда в столовой попечитель­ства о народной трезвости.) < …> Я видел, как зарабатывали эти копейки «бывшие люди» с Хитрова рынка или «уличные мальчишки» (так звали тогда беспризорных).

Номер распространеннейшей газеты «Русское сло­во» стоил 3 копейки. Редакция этой газеты — как и редакции других московских газет — предпочитали не держать своих продавцов, а продавали выходящий но­мер газеты любому, кто хотел ее распространять по 2 копейки.

Всякий, желающий «заработать», будь он мало-мальски пристойной наружности, получал из кон­торы пачку нумеров — сначала за наличный расчет, а потом, по завоевании доверия, и в кредит. Распреде­лив только десять нумеров, такой вольный продавец уже получал гривенник чистой прибыли и, значит, за­рабатывал себе на 7-копеечный обед и на ужин в ви­де трех фунтов черного хлеба.

Но распродать 10 нумеров «Русского слова» было делом нескольких минут. По утрам и часов в 4— 5, ког­да выходила вечерняя газета, московские улицы, пе­рекрестки, конки, трамваи, подъезды кишмя кишели мальчишками и просто человеками, выкликавшими сенсационные новости, они зарабатывали себе на завт­рак, обед, ужин и ночлег.

Фото: Мюррей Хоу

В Петровских линиях существовал магазин изда­тельства «Посредник», основанного Л. Н. Толстым и выпускавшего книжки для народа по самой дешевой цене — от одной копейки за экземпляр. Цена на об­ложках не печаталась.

Бывало, поутру сидишь в мага­зине, отбирая себе книги, и видишь необычайных посе­тителей: какой-нибудь плохо одетый и недообутый че­ловек с алкоголическим складом физиономии тоже отбирает книжки — рассказы Льва Толстого или Горь­кого. Продавщица Ольга Павловна со знаменитой фа­милией Ломоносова пересчитает отобранную стран­ным покупателем дюжину книжек и спросит, улыба­ясь:

— В кредит?

— Попрошу в кредит,— поклонится недообутый человек, и через пять минут его можно видеть между Ильинскими и Владимирскими воротами. Он предла­гает свои книжки прохожим, аппетитно их аннонсируя:

— Новый рассказ графа Льва Николаевича Тол­стого! Новейшее произведение Максима Горького! 5 копеек!

Прохожий, спеша по делам, на ходу протянет пята­чок и на ходу же получит рассказ Льва Толстого… только не новый, а давным-давно имеющийся в собра­нии сочинений Толстого. Но что за беда! Во-первых, далеко не у всех имелось это собрание сочинений, стоившее в издании графини рублей 15, а во-вторых, ка­кой же из рассказов Толстого не нов вечной новизной гения? < …>

На Хитровом рынке была народная столовая, где кормили бесплатно; были еще несколько таких сто­ловых и в других густо-народных палестинах Москвы. Как же они могли существовать, эти столовые, чем, кого и на какие средства они кормили? Я это узнал в день смерти моей матери. Она всег­да отличалась особой жалостью к людям бездомным, нищим, беспутным. <…>

Я поехал на Хитров рынок в бесплатную столовую, содержавшуюся каким-то благотворительным общест­вом, и узнал следующее. Столовая принимает заказы на поминальные и на заздравные обеды для выдачи их неимущему населению Москвы на таких условиях: заказывающий платит по гривеннику за обед; за этот гривенник обедающему дается тарелка щей с мясом и фунтом хлеба, тарелка гречневой каши с коровьим (топленым) маслом и небольшое блюдце кутьи.

К из­вестному часу в столовую может прийти обедать всякий безданно-беспошлинно и, что особенно важно и отрадно, и беспаспортно. Перед обедом объявляют, что обед дается «во здравие такого-то раба Божия Алексия» или «за упокой рабы Божией Анастасии». Кто хочет, помянет этих рабов Божиих, а кто не хо­чет— его воля: пообедает и без помину. <…> Каждый обедавший — кто б он ни был — был го­стем не учреждения, не заказчика обедов, а того здравствующего или почившего человека, во имя кото­рого созывали на обед».

А вот это уже очереди, или, как их называли, хвосты за продуктами в 1915 году, когда старую жизнь отменила Первая мировая война. Но это уже другая история…опубликовано econet.ru. 

Роман Булавко

Остались вопросы — задайте их здесь

P.S. И помните, всего лишь изменяя свое сознание - мы вместе изменяем мир! © econet