Александр Мелик-Пашаев: Не ругайте детей за изрисованные обои

Экология жизни. Дети: Как говорить с ребенком об искусстве, чтобы его это затронуло? Как помочь ребенку получить опыт настоящего творчества?..

Как говорить с ребенком об искусстве, чтобы его это затронуло? Как помочь ребенку получить опыт настоящего творчества? Существует ли связь между художественным и религиозным опытом? У каждого ли ребенка есть свой талант?

Своими размышлениями делится Александр Мелик-Пашаев, доктор психологических наук, заведующий лабораторией психологических проблем художественного развития Психологического института РАО, главный редактор журнала «Искусство в школе», автор ряда книг о творческих способностях детей.

Александр Александрович, для большинства современных детей и подростков искусство — это terra incognita. Как и в каком возрасте можно начинать говорить с ребенком об искусстве, чтобы оно его затронуло, стало близким?

Я думаю, в приобщении к искусству, как и в приобщении к религиозной жизни, все начинается не с разговоров, не с понятий, не с информации, а с собственного опыта. И первое условие, почти необходимое, чтобы понимать и любить искусство — пройти через свой, пусть скромный, творческий опыт.

И дети к этому очень расположены, причем именно все дети. Речь идет не об индивидуальной, особой одаренности (она проявляется потом), а об одаренности возрастной.

В возрасте старшего дошкольника, в младшем школьном возрасте при наличии благоприятных педагогических условий практически каждый ребенок выходит на творческий уровень.

Поэтому то, что из школы «выдавливают» гуманитарно-эстетический цикл, — это бедствие для дальнейшего развития детей.

Эстетическое образование важно не для того, чтобы ребенок стал выдающимся деятелем искусства (им становится один из сотен тысяч), и не для того, чтобы он стал просто специалистом в искусстве (таких тоже немного), а потому что оно совершенно незаменимо для развития важных человеческих качеств у детей: чуткости, эмоциональной отзывчивости, особого, эстетического восприятия мира. А главное — для общего развития человеческой души.

Можно ли рассчитывать на помощь школы в этом вопросе, или вся забота об эстетическом воспитании детей сейчас ложится на плечи родителей?

В школе, за редкими исключениями, изобразительное искусство, музыка и другие предметы гуманитарно-эстетического цикла стоят на последних по значимости местах.

Так было и в прошлые десятилетия: и в пятидесятые, и в семидесятые, но тогда это делалось с меньшей откровенностью и цинизмом, чем в нынешние времена.

В Советском Союзе все же неприличным считалось бы говорить, что искусство в общем образовании не нужно.

А сейчас, исходя из интересов бизнеса (довольно близоруко понимаемых), можно себе позволить вытеснять эти предметы в платное, то есть далеко не всем доступное, дополнительное образование, хотя это огромная ошибка.

А со стороны родителей нет давления, нет запроса на полноценное художественное образование, потому что они сами воспитаны так, что оно представляется им чем-то необязательным.

Если их спросят: «Какими предметами вы хотели бы заполнить имеющиеся школьные часы?», они ответят: «Информатикой, карате, иностранным языком…»

Они искренне думают, что искусство — это что-то второстепенное, нужное только для отдельных, особо одаренных детей, которые станут специалистами.

А то, что это необходимая сторона развития души каждого человека, они просто не понимают, потому что у них самих не было такого опыта.

Они хотят «успешности» для своих детей, но как они ее понимают? Если нет психологического здоровья, о какой успешности можно говорить?

В нашем журнале «Искусство в школе» и в Психологическом институте РАО, где я работаю, мы подняли вопрос об арт-профилактике как методе предупреждения психических отклонений и асоциального поведения.

Сегодня распространена арт-терапия: если человек потерял сон, склонен к депрессии или, не дай Бог, помышляет о суициде, ему можно помочь с помощью музыки, изобразительного и театрального искусства, библиотерапии, то есть лечения чтением, и т.д.

Но это предполагает, что человек уже заболел и нуждается в лечении. Почему же не развернуть арт-профилактику, то есть всеобщее, полноценное, творчески ориентированное художественное образование? Ведь известно, что предупреждать болезни всегда легче, чем лечить.

Многократно показано, что художественно-творческий опыт целителен, что с его помощью действительно можно предотвращать психологические отклонения и проявления девиантного и просто криминального поведения.

Есть статистические данные о том, что дети, которые рано приобщились к художественному творчеству, на порядки реже попадают в поле внимания правоохранительных органов. У них другие интересы. Есть также данные о том, что ребенок еще в дородовой период впитывает художественные (музыкальные) впечатления и они сказываются на его дальнейшем развитии, но это — особый вопрос.

Как родители могут помочь своему ребенку получить этот творческий опыт?

Стихийно этот опыт у детей и так есть. Важно его поддерживать, не говорить, что это ерунда и глупости, и не ругать ребенка за то, что он изрисовал обои или испачкал пол пластилином, сочиняет «всякие глупости» и т.д.

Что может сделать каждый, не будучи ни педагогом, ни художником, — это создать благоприятные временные, пространственные и материальные условия для детского творчества и относиться к нему с уважением, с доброжелательным интересом, чтобы ребенок понимал, что занят чем-то достойным.

Руководить художественным творчеством ребенка могут не все родители, поскольку сами не имеют соответствующего опыта.

И не нужно думать, что ежели ты взрослый, то можешь исправлять и направлять детское творчество. Дети бывают в этом отношении более чутки, хотя ничего еще не умеют. (Кстати, владыка Антоний Сурожский то же самое говорил о религиозном воспитании!)

Можно читать об искусстве, ходить в музеи, слушать музыку вместе с ребенком, отдавать его, с учетом желания, в творческие студии; можно, наконец, отстаивать значимость гуманитарно-художественного цикла в школах.

Я говорю именно гуманитарно-художественного, потому что включаю сюда не только музыку, «ИЗО», театр, но и почти исчезнувший предмет «Мировая художественная культура», и даже литературу как искусство слова, потому что ее тоже урезают и постепенно приближают к «второстепенным» дисциплинам.

Родители должны делать все, чтобы этот цикл был полноценным — это залог того, что их ребенок будет психологически благополучным человеком, что его эмоциональная сфера не будет ущербной.

В чем, на ваш взгляд, главная ценность искусства, и существует ли связь между художественным и религиозным опытом?

По моему убеждению, основы художественного развития и основы религиозного сознания очень близки, родственны.

Художественное развитие человека начинается не со знаний, техник, терминов, информации об искусстве, хотя с этого начать проще всего. Начинается оно с чувства единства с окружающим живым миром.

Для художника, как говорил наш великий мыслитель Бахтин, не существует «безгласных вещей». Мир и то, что в нем, переживается не как нечто отчужденное от меня, не как то, что я могу просто использовать в каких-то своих интересах, а как живой мир, где все наполнено внутренней жизнью, которая проявляется в неповторимой форме существ, предметов и явлений, в их голосах, движении.

Внутреннее единство души человека и всего окружающего мира — та основа, на которой рождается потом художественное творчество.

Взрослый художник часто это осознает, а для ребенка все происходит скорее интуитивно. Ощущение, что вокруг живой мир, что все имеет какую-то ценность, характер, чего-то хочет, к чему-то стремится, вступает с тобой в какие-то отношения, свойственно ребенку. И это он может, с одной стороны, выразить в художественном творчестве, а с другой — такое отношение к миру может стать истоком религиозного опыта и началом религиозного сознания.

Живой мир, который мне родственен, с которым я един, где все полно внутренней жизни, все обладает ценностью (не утилитарной ценностью!), а не мир мертвых вещей, функционирующих по каким-то отчужденным законам — на основе такого переживания, на настоящем, собственном опыте может вырасти живое религиозное чувство, чувство Творца этого мира.

Я думаю, что прочное религиозное развитие ребенка основывается не на догматике, не на сведениях, не на ритуале — все это приобретает смысл позже, а на таком переживании ценного, живого мира. Поддержку своему тезису я могу найти у выдающихся русских ученых, философов, религиозных мыслителей — В.В. Зеньковского, А.А. Ухтомского, М.М. Бахтина, владыки Антония Сурожского.

Художнику свойственно видеть и показывать мир именно таким. Исаак Левитан говорил, что остро чувствует нечто божественное, разлитое во всем, и страдает от того, что не имеет средств и силы передать это. Наверное, то, что он чувствовал, превышало то, что он мог выразить, но в значительной степени он сумел это передать.

Один великий восточный поэт говорил, что всякая вещь в мире денно и нощно являет собою Бога, просто одни это видят, а другие — нет… Истинный художник, даже если он неверующий (или считает себя неверующим), интуитивно к этому стремится, поэтому в художественном произведении всякое явление дышит внутренней жизнью и несет некую тайну, в нем светится душа.

Это очень важная сторона искусства. И ребенок, который сам прошел через этот опыт: почувствовал, что какой-то предмет для него очень ценен не потому, что его можно съесть или как-то использовать, а потому что в нем есть какая-то жизнь, характер, отношение, что он неповторим, а потом с помощью взрослого нашел художественные средства (пластические, интонационные, музыкальные), чтобы эту внутреннюю жизнь как-то передать — такой ребенок уже по-другому воспринимает произведения мастеров.

Он уже стал, условно говоря, их младшим коллегой, прошел «тот же» путь, и поэтому воспринимает произведение уже не просто с точки зрения сюжета, техники, в которой оно выполнено, эпохи, к которой оно относится.

Он, в первую очередь, видит, что художник со своей позиции говорит ему о внутренней жизни мира.

С ним можно вполне серьезно говорить об искусстве!

А что если у человека в детстве не было этого творческого опыта?

То, что люди в детстве и юности творчества лишены — это очень опасная вещь. Ведь человек по природе — существо творческое. Он не только глина, из которой его слепили, но и дух, который Господь вдунул в его лицо, чтобы «стал человек душою живою».

Поэтому, осознанно или неосознанно, человек призван реализовывать потребность, как говорил владыка Антоний Сурожский, «жить изнутри наружу»: не только реагировать на что-то, выполнять какие-то условия, но и порождать, вносить в жизнь то, что зародилось в его душе. Это и есть творчество в широком смысле слова.

Если эта потребность задавлена, то могут быть два варианта последствий.

Первый — когда, образно выражаясь, асфальтом закатали траву. Она растет, пытается пробиться, иногда проламывает асфальт, но мы не знаем, сколько ростков погибло в этой борьбе, сколько человеческих жизней нивелированы тем, что творчество не родилось.

Второй образ — это кипящий чайник с запаянной крышкой. Ребенок родился с определенным потенциалом, он в нем бурлит, ребенок не понимает, что с ним не так, и, поскольку социально одобряемого выхода для творчества нет, происходит взрыв. Происходят немотивированные преступления, возникает саморазрушительное, девиантное поведение.

И тут нужно думать не только о запретах, ограничениях, наказаниях, штрафах и всяческом, как у нас любят говорить, «ужесточении», а, прежде всего, о создании условий для положительного выхода этой энергии. То есть о творчестве.

Творчество непременно предполагает какие-то художественные способности?

Вовсе не обязательно. Художественное творчество — только один из видов «жизни изнутри наружу»! Творческим может быть все: не только занятия искусством или наукой, но и общение, домашняя жизнь, путешествия, разведение цветов…

Человек может не создать никаких произведений, но быть гениальным в своем общении с людьми. Я знал таких педагогов, и результаты их творчества громадны.

Дело лишь в том, что, по ряду причин, в детстве ребенку легче всего приобрести опыт творчества, опыт «жизни изнутри наружу» именно в искусстве. А потом это положительно скажется и на всей его жизни, и на том, как он проявит себя в какой-либо другой профессии.

Возможно ли деление искусства на благотворное и пагубное? И если да, то каковы критерии такого различения? К примеру, ребенок знакомится с творчеством Ван Гога и приходит в восхищение от созерцания его прекрасных картин. А потом он начинает интересоваться его биографией и приходит в ужас… Ведь гениальность многих художников граничила с безумием. Как можно это осмыслить?

Действительно, не всякую судьбу художника пожелаешь своему ребенку. Это очень сложный вопрос, о котором надо говорить специально.

Но сейчас приведу простую аналогию: у каждого ребенка есть потребность побегать, попрыгать, поплавать, поиграть в мяч, побороться. Это, безусловно, благотворно для развития физического. А вот спорт высших достижений — это уже очень опасно для здоровья.

К сожалению, что-то подобное происходит порою и в области искусства. Общее художественное развитие, обретение опыта творчества, безусловно, благотворно для всех. А путь профессионала в современных условиях связан с серьезными опасностями психологического порядка. И это относится не только к искусству.

Я думаю, что в идеале различные виды деятельности — это разные грани духовной, религиозной жизни.

То есть, Андрей Рублев — не художник в том смысле, как Ван Гог; это человек, который своим искусством осознанно служит Богу. Это как бы его форма богослужения.

То же можно сказать и об учителе, о враче, об ученом; наверное, при определенных условиях и о воине.

В идеале все виды человеческого творчества должны сходиться, как грани пирамиды, в этой вершине.

Но когда духовный стержень «богослужения» отсутствует в культуре и в сознании отдельного творчески одаренного человека, когда все сводится к самим искусству, науке, какой-то форме общественной деятельности — тогда на его плечи ложится непомерная тяжесть, которую можно и не выдержать без духовного стержня.

Я думаю, если бы преподобный Андрей Рублев почему-либо не мог писать иконы, это его бы нисколько не сломало, он бы огород разводил с молитвой или что-то другое делал «ради Бога». В любом случае, главное было бы при нем.

А современное общество в этом смысле в другом положении, и этот перекос, конечно, может ломать людей, притом именно чутких и одаренных. Это ни в коем случае не означает, что духовное по содержанию и воздействию творчество должно быть связано именно с религиозной тематикой — но это вопрос для отдельной беседы.

Николай Лосский, отец известного богослова Владимира Лосского, один из самых значительных русских философов, говорил о том, что человек истинно творческий в повседневной жизни может быть и ревнив, и капризен, может позволять себе какие-то нравственные нарушения, потому что ему кажется, что ему это позволительно и т.д. Но в моменты творчества он над этим всем возвышается и становится проводником «сверхличного».

Конечно, в идеале этой двойственности быть не должно, и у того же Андрея Рублева, или у церковных гимнографов, или у великого поэта святого Григора Нарекаци, наверное, ее не было. Но в наше время это есть, и творческий человек своей жизнью и своим внутренним состоянием дорого платит за эту двойственность.

Трудно найти среди больших поэтов, музыкантов, живописцев последних веков человека, безупречного в своем творчестве и жизненном пути. Тем не менее, они создали великие произведения, и мы верим, что Господь оценит, прежде всего, великое творчество, простив им, что в других отношениях они были не такими цельными и не во всем соответствовали собственному таланту.

Важно без мелочных упреков и придирок выбирать в творчестве великих людей какое-то ядро, где с максимальным светом проявляется их неповторимый гений, где нет двусмысленности — и помнить и ценить их, прежде всего, за это. Не повисать на грехах великих людей, не будучи великим, не смаковать их и не думать, что если Мусоргский пил, то и мне можно.

Если вернуться к вопросу, как говорить с детьми об искусстве, то, конечно, определенный отбор произведений должен быть. Взрослый может понять сложности и противоречия Достоевского, ребенку же это сложнее. Но и здесь есть двусмысленный момент.

Мы почему-то считаем, что многое из того, что ребенку вредно, нам — можно! Это очень лицемерная позиция, потому что если ему вредно, скажем, видеть что-то непристойное, то почему мне можно и не вредно? Мне это тоже вредно, но по-другому.

Физически взрослый может, скажем, нести 30 килограммов, а ребенок нет. Но в нравственном смысле все не так просто. И не нужно думать, что ребенок может воспринимать только веселенькое, простенькое, какие-то забавные приключения или страшилки; он может воспринимать печальное, испытывать двойственные чувства; бывает, что иногда надо и поплакать.

В истории искусства существует много сложных вопросов. Однажды приходилось слышать на детской экскурсии в музее из уст экскурсовода, что «в Древней Руси не умели рисовать, поэтому на иконах всё плоское». Попытки объяснить детям сложное могут привести не к простому, а к примитивному и даже неверному толкованию. Как ответить почемучке на сложный вопрос?

Озвученный вами ответ в наше время — это просто проявление некультурности. Вообще говоря, это довольно простой вопрос.

У нас издавна сложилось впечатление, что история искусства — это непрерывный прогресс, и каждый следующий этап умнее, лучше, богаче предыдущего. На самом деле это не так. Есть великие китайские художники, есть великие иконописцы, и среди мастеров новейшего времени есть талантливейшие люди, и все они изображают мир по-разному.

Действительно, иконописец не умел передавать перспективу и объем тела, но ему это было и не нужно, не было у него такой содержательной задачи: изображать реалии нашего трехмерного мира. Зато он видел и изображал то, чего не видят художники реалистического направления.

Пушкин как-то сказал, что «поэта надо судить по законам, им самим над собой признанным».

Я не уверен, что «почемучка» станет спрашивать про объем и перспективу, но если так случится…

Я считаю, что ребенку надо отвечать с полной серьезностью, какой мир, каких существ и чего ради изображал иконописец, и, не упрощая самую мысль, искать наиболее простые слова. Так же и в отношении произведений «светского» искусства.

Стоит ли рассказывать детям непосредственно о религиозных сюжетах, изображенных, например, на картинах эпохи Возрождения: какое событие изображено, что оно означает?

Конечно, рассказывать стоит. Владыка Антоний Сурожский говорил, что с детьми надо говорить именно так, рассказывая о значимых событиях из жизни людей, которых ребенок может полюбить. Необязательно в исторической последовательности, не в каком-то догматическом контексте — просто рассказывать, как живые события из жизни великих людей.

Другой вопрос — как это делать.

Отступлю немного от темы, приведу в пример свои наблюдения над тем, как искусство может «по умолчанию» решать задачи религиозного воспитания.

Моя жена в советское время вела литературно-творческую студию во Дворце пионеров. Это происходило под строжайшей цензурой проверяющих и начальниц (педагоги их называли даже «черными полковницами»), поэтому нельзя было даже упомянуть вслух о религиозных проблемах — кружок бы мгновенно закрыли. Они занимались поэзией, ее созданием и пониманием, а через это – человеческими отношениями и в своем кругу, и в семьях, и в жизни вообще.

В результате, спустя какое-то время, еще в тех враждебных религии условиях, некоторые из студийцев крестились, кто-то стал интересоваться религией и крестился позже, некоторые девушки впоследствии стали женами или помощницами священников, работают в воскресной школе, восстанавливают храмы, а другие очень плодотворно трудятся в сфере культуры и светского образования, сохраняя свои христианские ориентиры.

Хотя, повторяю, их никто этому не учил и даже не говорил о христианстве. В их приходе к вере была какая-то естественность. И это показывает глубину и значимость истинного приобщения к искусству. В этом случае — к искусству слова.

А прямолинейное религиозное воспитание средствами искусства может не приводить ни к чему подобному.

Помню, как во времена перестройки религиозная тематика становилась не только не запретной, но даже постепенно начала входить в моду. Когда в 1988 году праздновалось тысячелетие Крещения Руси, и в последующие годы проходили детские выставки на соответствующие темы. И я не мог не заметить, что эти рисунки, в явном большинстве случаев ниже уровня детских возможностей.

Ребенок, который рисует бабушку, домашних животных, речку, свою кошку, играющих ровесников, бывает в творческом плане интереснее, чем когда он изображает какие-то канонические сюжеты или знакомого батюшку в облачении. В последнем случае появляется некая заданность, формальная попытка изобразить нечто, что лежит вне его опыта.

Понимаете, когда ребенок с любовью изображает мир вокруг себя, в этом больше религиозного чувства, чем в том, что он напишет про какой-то двунадесятый праздник, о котором ему рассказали в воскресной школе.

Конечно, ребенок, рисуя на одобряемую тему, не лицемерит. Но я не думаю, что от этого родится религиозное переживание. Скорее оно появится от красоты и родственности изображаемого мира.

У меня есть знакомый дьякон, по профессии художник-монументалист. В одной из церквей Подмосковья он, при довольно настороженном отношении настоятеля, занимался с детьми мозаикой. Причем не просто в учебном плане — чему-то научились и выбросили: они украшали своими работами стены трапезной этой церкви. То есть дети видели, что делают какое-то значимое, уважаемое всеми дело.

Изображали они не Спасителя, не святых, не какие-либо запредельные для них сюжеты — они делали фриз на тему сотворения мира, изображали растения, бабочек, рыб, диких зверей, распускающиеся цветы невероятной красоты. И это соответствовало тому, что они знают и любят.

Сам педагог говорил, что ни у кого из его знакомых монументалистов он не видел такой богатой кладки. При этом сам он не вмешивался, только показывал образцы, давал советы, а родители рубили смальту, чтобы дети не поранились.

Много лет назад в Смоленске я познакомился со священником, который занимался педагогикой. И он стал мне показывать сочинения уже довольно взрослых детей на тему заповедей, предлагая взять какое-то из них для публикации в журнале.

Я взял одно сочинение, и он был, по-моему, удивлен моим выбором. В других текстах были «высокие», но вторичные, заимствованные рассуждения и шаблонные нужные слова: мол, Господь то и то совершил, заповедал и мы должны, как христиане, делать это. А та девочка писала, что ее бабушка, когда еще было советское время, ничего на религиозную тему не говорила, но, живя с ней, по всему строю ее жизни она поняла, просто увидела, почему надо почитать старших, что значит любить другого как себя, что значит не лжесвидетельствовать…

Это стало для нее молчаливым, но ярким религиозным примером. И осталось в душе, потому что это было правдой.

Как произошло ваше собственное знакомство с искусством? И как родилась связь между искусством, с одной стороны, и психологией и религиозным опытом, с другой?

Мой отец был большим музыкантом, мать — балериной Большого театра. С детства я рисовал, ходил в кружок к очень хорошей преподавательнице. Потом, по ее совету, пошел в художественную школу. Так что область искусства была задана биографией.

Родители не были верующими людьми, не были, конечно, и «воинствующими» атеистами. Отец жил музыкой, другое его меньше интересовало. Когда в 20-е годы государство сказало, что Бога нет, это его особенно не затронуло: «Ну, наверное, нет, мое дело — дирижировать».

В музыке и было его духовное творчество. Мать крестилась намного позже, уже в старости. Так что никакого религиозного воспитания, которое я мог бы припомнить, у меня не было. Не было и никаких чудесных обращений.

Но я хорошо помню, что в советское время мы почему-то ходили на Пасху толпиться вокруг церкви и глазеть на то, что там происходит. Нам было интересно. Я запомнил это ощущение — не зависти, а какого-то чувства, что там что-то хорошее происходит, горит, светится, а мы стоим вне этого. А вера пришла уже позже.

К психологии я пришел через детское творчество. Поначалу я занимался живописью и театральными постановками, а потом обратил внимание на то, что дети, которые, казалось бы, еще ничего не должны уметь, ничему не научены, создают нечто такое, что вызывает определенную зависть у взрослых художников. У них получается что-то, чего не можем мы. Непосредственность, эмоциональность, умение выбрать главное — такие вещи, что иногда удивление охватывает.

Тогда я и не знал, что умные люди еще за сто лет до меня заметили, что дети могут создавать очень интересные вещи в искусстве. Меня это привело к размышлениям о психологии детского творчества, и дальше я уже стал заниматься этой темой в исследовательском плане.

Многие педагоги и родители продолжают считать, что не все дети талантливы, не у всех есть способности…

Знаете, это не их забота — так считать. В Евангелии написано, что на всех солнышко светит, на всех дождик льет. А дальше будет видно, кто есть кто и в ком что и как прорастет. Не надо заранее предрешать: этот — годен, а тот — нет.

Все попытки рано, с помощью искусственных приемов, выловить какие-то дарования очень опасны, по большей части ошибочны и могут иметь плохие последствия, в том числе для того, кого «назначили» талантом. Он потом оказывается виноват в том, что не оправдал ожиданий. Такие трагедии бывают в их жизни!

Каждый человек изначально наделен творческим потенциалом. Мы должны исходить из «презумпции одаренности» всех детей, а дальше будет видно.

Конечно, посвятить жизнь искусству — удел немногих, и в любой области не так много тех, кто действительно отдает ей всего себя, но общечеловеческие, родовые (в силу принадлежности к человеческому роду) художественные способности есть у каждого ребенка. Так же, как и способность логически мыслить, к примеру.

А индивидуальное призвание, бывает, проявляется не сразу и не в том, в чем его обычно ищут.

Я очень люблю Михаила Михайловича Пришвина; он сильно недооценен и как писатель, и особенно как мыслитель и психолог творчества. Он говорил, что главное в труде писателя — и это то, чему учить не надо — переводить всерьез жизнь свою в слово. Не какие-то лингвистические способности, особая память, способность рифмовать. Самое важное — стремление все ценное в своей жизни перевести в слово, сохранить и воплотить переживаемые ценности в словесных художественных образах.

И это справедливо для таланта в любой области. Для кого-то такова математика, астрономия или область права. Но каждый одаренный человек во что-то «переводит свою жизнь». Ему надо дать возможность приобщиться к искусству так, чтобы он понял: в это можно «перевести жизнь»! А решение — за ним.

В этом главное отличие общечеловеческой и индивидуальной одаренности — не в том, что один ребенок может, а другой нет, а в том, что один хочет именно этому посвятить жизнь, например, музыке или поэзии, а другой творчески и с пользой для себя приобщается к художественному творчеству, но жизнь свою посвятит чему-то другому.

Многие, в том числе великий педагог К. Ушинский, говорили, что выдающиеся люди отличаются не какими-то отдельными способностями, а непрестанной устремленностью именно в эту, главную для них область. Тогда и все остальные наши качества подстраиваются, специализируются: память будет запоминать то, что нужно, глаза будут видеть то, что нужно для решения творческих задач именно в этой области. Так и рождается талант.

Поэтому глубоко прав был Томас Манн, когда сказал: «Талант — это потребность»!опубликовано econet.ru. Если у вас возникли вопросы по этой теме, задайте их специалистам и читателям нашего проекта здесь.

Беседовала Анастасия Храмутичева

P.S. И помните, всего лишь изменяя свое сознание - мы вместе изменяем мир! © econet